VIII
Но вот в новейшее время общество залила потоком "внесословная", "бессословная" интеллигенция, которая потому и бессословна, что в себе самой составила особый класс.
Ее настоящий пророк и представитель - это Кондорсе, объявивший наступление новой эры - эры Разума.
Прежде общество жило органической жизнью, люди устраивались на основах собственного опыта и наблюдения, опыта прошлых поколений, на опоре групповых и классовых авторитетов непосредственного знания. Наконец, люди доверяли не одному "разуму", но прислушивались к своему чувству, к реальным впечатлениям.
По учению Кондорсе, в XVIII веке в мире произошел переворот: Разум созрел, и отныне должно наступить царство Разума, которым будет управляться человечество.
Это учение - настоящий день рождения нового класса представителя и хранителя "Разума", класса, впоследствии принявшего название "интеллигенция".
Его типичным образчиком были якобинцы "великой революции". Они все отреклись от своих сословий: среди них сидели рядом аббат, дворянин, буржуа, пролетарий. Все они объединялись, по их мнению, только "Разумом", "принципом", которые, однако, были не действительным голосом разума, не принципом самой жизни, а просто теоретическим мнением этого нового сословия. Между тем новый класс никакого другого разума не признавал, кроме своего, и говорил: "Пусть погибнет Франция, но живет принцип". Этот дух остался за народившимся классом навсегда, то есть до сих пор.
Последующие поколения интеллигенции много раз принуждены были признавать, что "Разум" их предшественников совсем не был "Разумом", а выражал ошибку и фикцию. Но вместо этой фикции интеллигенция создавала новое "последнее слово", в которое верила так же слепо, как прежде, так же презирая голос разума всех остальных людей, так же вбирая в себя изо всех сословий всех людей, идущих учиться, переделывая их по-своему, устанавливая учебные заведения так, чтобы вырабатывать из детей всех сословий именно себе подобную "интеллигенцию", устанавливая конституции, при которых вся власть должна была очутиться в руках интеллигентов-политиканов, интеллигентов-бюрократов и т. д.
Никогда нации, в лице своих органических слоев, не были до такой степени "обезглавлены", очищены от всякого самостоятельного обладания разумом, который весь монополизирован в особом сословии всем властвующей, за всех думающей "интеллигенции"!
Это выделение функции знания и понимания в ведение особого класса создало из него силу страшную, которая, приспособляясь ко всем политическим условиям, захватывает власть над народом и в республиках, и в монархиях.
А между тем, отчленяясь ото всех сословий, создаваемых органической жизнью, эта новая аристократия в то же время неизбежно получила не жизненный, а теоретический, книжный ум. Она сама исказила этим свое развитие и именно потому стала вечно революционной, так как ее мышление созревает не на самой жизни (в которой она прямо не участвует), а на той или иной теории жизни.
В этом и состоит источник революционности интеллигентного класса, ибо он постоянно стремится переделать жизнь на основании теории. Ложность такого способа управления народной жизнью изобличалась уже много раз фактами. Интеллигенция много раз могла видеть это по опытам своих предшественников. Однако по складу своего ума она готова лишь отвергать прежние теории, но никак не отказаться от царства теории и на место прежних "последних слов" только выдвигает новые, еще более "последние", упорствуя в своей роли "хранительницы разума" и - в этом качестве - властительницы судеб наций.
IX
В полуторавековой жизни этого нового социального слоя много трагического. Ему постоянно приходится разочаровываться в себе. Он упорно ищет настоящего закона, которому бы можно было подчинить нации уже окончательно по "Разуму", и каждый раз сам убеждается, что преследовал только химеру.
В марксовской теории он было нашел "настоящий закон", своего рода бога, первичную силу, - в материальном процессе производства.
И вот социал-демократия объявила "пролетариат" "сословием будущего", господином всего, - конечно, все-таки сама управляя этим господином и обязывая его верить в открытую ею истину и действовать сообразно этому "последнему слову" Разума. Когда же пролетариат вместо революции стал улучшать свой быт, та же социал-демократия начинает бранить и его, то есть то сословие, которому она в теории только что обязалась подчиниться.
И не подлежит сомнению, что если и "условия производства" не поведут народы к революции и "новой эре", то интеллигенция отбросит марксизм, как отбросила прежние свои теории, и придумает еще какое-нибудь новое "последнее слово", которое опять будет так же упорно навязывать народам, как навязывала марксизм.
Но эта ненормальная, узурпаторская роль отзывается уже тяжело на самой интеллигенции. Она становится все более тревожна, нервна. Какая разница с прежней, сословной интеллигенцией! Та была важна, спокойна, без фанатизма уверена в своей правде, в несомненности того закона жизни, которому служила. Теперь являются нервность, беспокоиность, постоянная перемена последних слов истины и каждый раз преследование с ненавистью всякого сомнения в последнем издании "истины". А между тем червь сомнения гложет новую аристократию, и некоторые ее фракции додумываются до самых невероятных умопомрачений, вроде "сверхчеловечества".
Удивительно, как эта новая интеллигенция, ища "настоящего закона" жизни, не догадывается, что он не может быть новым! Разве же может быть закон природы, который бы не действовал вечно, хотя бы мы его и не знали? Разве можно отменить закон природы? А потому вдвойне абсурдна идея "революции". Законы жизни создали общество, оно пропитано ими насквозь, и их прекрасно понимала прежняя интеллигенция, потому что будучи сословной, наблюдала действительную общественную жизнь. Нынешняя же интеллигенция - вся в книге, в теории, в отвлечении, и только поэтому не может понять того, что ясно как день при непосредственном наблюдении.
Граф Л. Толстой одну минуту готов был понять это и вздумал было учиться у мужика пониманию жизни. Но типичный "интеллигент", созданный идеей "царства Разума", он не способен был подчиниться действительному закону жизни и горделиво принялся перекраивать его по-своему. Наши "народники" тоже пытались "подчиниться народу", но вроде того, как социал-демократы подчиняются пролетарию: под условием, чтобы у народа были их идеи... В отслоенном образованном классе неистребимо какое-то чисто классовое "самоутверждение", которое заставляет его из каждого порыва благодетельного самоанализа и осуждения своих ошибок восставать только с новой решимостью не учиться у нации, а учить ее.
Продолжающееся столь долго господство этого класса, чуждого действительной социальной жизни, во всех странах тяжко отзывается и на состоянии умов, и на всем строе наций. У нас это заметно еще сильнее, нежели в Европе. А между тем как жить без образованных людей, и особенно у нас, где их в народе так мало? Отрешиться же от своих ошибок нашей интеллигенции труднее, чем какой-нибудь другой, потому что она менее самостоятельна и в каждой попытке слиться с нацией останавливается не только своим характером и своей традицией, но еще и голосом европейской интеллигенции. А между тем ее влияние на русскую жизнь еще более теоретично, а потому еще более революционно.
Положение это терзает и страну, и саму интеллигенцию. Но как же из него выйти?
Но вот в новейшее время общество залила потоком "внесословная", "бессословная" интеллигенция, которая потому и бессословна, что в себе самой составила особый класс.
Ее настоящий пророк и представитель - это Кондорсе, объявивший наступление новой эры - эры Разума.
Прежде общество жило органической жизнью, люди устраивались на основах собственного опыта и наблюдения, опыта прошлых поколений, на опоре групповых и классовых авторитетов непосредственного знания. Наконец, люди доверяли не одному "разуму", но прислушивались к своему чувству, к реальным впечатлениям.
По учению Кондорсе, в XVIII веке в мире произошел переворот: Разум созрел, и отныне должно наступить царство Разума, которым будет управляться человечество.
Это учение - настоящий день рождения нового класса представителя и хранителя "Разума", класса, впоследствии принявшего название "интеллигенция".
Его типичным образчиком были якобинцы "великой революции". Они все отреклись от своих сословий: среди них сидели рядом аббат, дворянин, буржуа, пролетарий. Все они объединялись, по их мнению, только "Разумом", "принципом", которые, однако, были не действительным голосом разума, не принципом самой жизни, а просто теоретическим мнением этого нового сословия. Между тем новый класс никакого другого разума не признавал, кроме своего, и говорил: "Пусть погибнет Франция, но живет принцип". Этот дух остался за народившимся классом навсегда, то есть до сих пор.
Последующие поколения интеллигенции много раз принуждены были признавать, что "Разум" их предшественников совсем не был "Разумом", а выражал ошибку и фикцию. Но вместо этой фикции интеллигенция создавала новое "последнее слово", в которое верила так же слепо, как прежде, так же презирая голос разума всех остальных людей, так же вбирая в себя изо всех сословий всех людей, идущих учиться, переделывая их по-своему, устанавливая учебные заведения так, чтобы вырабатывать из детей всех сословий именно себе подобную "интеллигенцию", устанавливая конституции, при которых вся власть должна была очутиться в руках интеллигентов-политиканов, интеллигентов-бюрократов и т. д.
Никогда нации, в лице своих органических слоев, не были до такой степени "обезглавлены", очищены от всякого самостоятельного обладания разумом, который весь монополизирован в особом сословии всем властвующей, за всех думающей "интеллигенции"!
Это выделение функции знания и понимания в ведение особого класса создало из него силу страшную, которая, приспособляясь ко всем политическим условиям, захватывает власть над народом и в республиках, и в монархиях.
А между тем, отчленяясь ото всех сословий, создаваемых органической жизнью, эта новая аристократия в то же время неизбежно получила не жизненный, а теоретический, книжный ум. Она сама исказила этим свое развитие и именно потому стала вечно революционной, так как ее мышление созревает не на самой жизни (в которой она прямо не участвует), а на той или иной теории жизни.
В этом и состоит источник революционности интеллигентного класса, ибо он постоянно стремится переделать жизнь на основании теории. Ложность такого способа управления народной жизнью изобличалась уже много раз фактами. Интеллигенция много раз могла видеть это по опытам своих предшественников. Однако по складу своего ума она готова лишь отвергать прежние теории, но никак не отказаться от царства теории и на место прежних "последних слов" только выдвигает новые, еще более "последние", упорствуя в своей роли "хранительницы разума" и - в этом качестве - властительницы судеб наций.
IX
В полуторавековой жизни этого нового социального слоя много трагического. Ему постоянно приходится разочаровываться в себе. Он упорно ищет настоящего закона, которому бы можно было подчинить нации уже окончательно по "Разуму", и каждый раз сам убеждается, что преследовал только химеру.
В марксовской теории он было нашел "настоящий закон", своего рода бога, первичную силу, - в материальном процессе производства.
И вот социал-демократия объявила "пролетариат" "сословием будущего", господином всего, - конечно, все-таки сама управляя этим господином и обязывая его верить в открытую ею истину и действовать сообразно этому "последнему слову" Разума. Когда же пролетариат вместо революции стал улучшать свой быт, та же социал-демократия начинает бранить и его, то есть то сословие, которому она в теории только что обязалась подчиниться.
И не подлежит сомнению, что если и "условия производства" не поведут народы к революции и "новой эре", то интеллигенция отбросит марксизм, как отбросила прежние свои теории, и придумает еще какое-нибудь новое "последнее слово", которое опять будет так же упорно навязывать народам, как навязывала марксизм.
Но эта ненормальная, узурпаторская роль отзывается уже тяжело на самой интеллигенции. Она становится все более тревожна, нервна. Какая разница с прежней, сословной интеллигенцией! Та была важна, спокойна, без фанатизма уверена в своей правде, в несомненности того закона жизни, которому служила. Теперь являются нервность, беспокоиность, постоянная перемена последних слов истины и каждый раз преследование с ненавистью всякого сомнения в последнем издании "истины". А между тем червь сомнения гложет новую аристократию, и некоторые ее фракции додумываются до самых невероятных умопомрачений, вроде "сверхчеловечества".
Удивительно, как эта новая интеллигенция, ища "настоящего закона" жизни, не догадывается, что он не может быть новым! Разве же может быть закон природы, который бы не действовал вечно, хотя бы мы его и не знали? Разве можно отменить закон природы? А потому вдвойне абсурдна идея "революции". Законы жизни создали общество, оно пропитано ими насквозь, и их прекрасно понимала прежняя интеллигенция, потому что будучи сословной, наблюдала действительную общественную жизнь. Нынешняя же интеллигенция - вся в книге, в теории, в отвлечении, и только поэтому не может понять того, что ясно как день при непосредственном наблюдении.
Граф Л. Толстой одну минуту готов был понять это и вздумал было учиться у мужика пониманию жизни. Но типичный "интеллигент", созданный идеей "царства Разума", он не способен был подчиниться действительному закону жизни и горделиво принялся перекраивать его по-своему. Наши "народники" тоже пытались "подчиниться народу", но вроде того, как социал-демократы подчиняются пролетарию: под условием, чтобы у народа были их идеи... В отслоенном образованном классе неистребимо какое-то чисто классовое "самоутверждение", которое заставляет его из каждого порыва благодетельного самоанализа и осуждения своих ошибок восставать только с новой решимостью не учиться у нации, а учить ее.
Продолжающееся столь долго господство этого класса, чуждого действительной социальной жизни, во всех странах тяжко отзывается и на состоянии умов, и на всем строе наций. У нас это заметно еще сильнее, нежели в Европе. А между тем как жить без образованных людей, и особенно у нас, где их в народе так мало? Отрешиться же от своих ошибок нашей интеллигенции труднее, чем какой-нибудь другой, потому что она менее самостоятельна и в каждой попытке слиться с нацией останавливается не только своим характером и своей традицией, но еще и голосом европейской интеллигенции. А между тем ее влияние на русскую жизнь еще более теоретично, а потому еще более революционно.
Положение это терзает и страну, и саму интеллигенцию. Но как же из него выйти?